Опасные связи
Самым болезненным моментом моего вживления в кремлёвскую субстанцию были встречи "без галстуков". Потому что ужин с чиновником - это тебе не брифинг. И тут уж, как мутант ни маскируйся, стилистическая пропасть оказывалась просто зияющей.
К примеру, до поездки с Ельциным в Кишинёв в октябре 1997 года мне в страшном сне не могло привидеться, что когда-нибудь я сяду за один стол с человеком, произносящим слово "перспектива" с лишней буквой "Е" в середине: "перЕспектива" - по советской партийной традиции. А именно таким человеком оказался тогдашний пресс-секретарь президента Сергей Ястржембский, с которым мне предстоял дружеский ужин в теплой Молдавии.
Стилистика нашего хлебосольного застолья в центральном ресторане Кишинёва вообще напоминала фильм ужасов про клонов: все мои кремлёвские спутники вдруг оказались Серёжами (Ястржембский, Приходько и Казаков), а все мои спутницы - журналистки -Танями (Малкина, писавшая тогда, кажется, для "Московских Новостей", и Нетреба из "Аргументов и Фактов").
А уж музыкальное оформление вечера было и вовсе беспрецедентным.
- А теперь для наших гостей из Москвы - музыкальный подарок - музыкальный сувенир! - вдруг задорно, с подвывертом, кричал хозяин заведения.
Сомневаться в том, кто же эти "гости из Москвы", которым так щедро преподносился заплесневелый музыкальный сувенир, не приходилось: наша компания сидела в ресторане в полном одиночестве. И местная ресторанная дива принималась завывать для нас в микрофон такую заскорузлую попсу советских времен, что у меня просто начинало тоскливо ныть под ложечкой. Воспроизвести название песен я, к сожалению, затрудняюсь - за отсутствием в моем образовании этого культурного слоя. Но что-то, помню, было там про берёзки и про любовь.
В какой-то момент Серёжи, не выдержав родных зажигательных ритмов, предложили Таням, а заодно и мне, потанцевать. И я, в каком-то лёгком тумане, не веря до конца, что вся эта махровая безвкусица происходит со мной, согласилась.
Беседы с ельцинским пресс-секретарём в медленном танце ещё более усугубили у меня ощущение нереальности происходящего. Охотник Ястржембский интимно признался мне, что уток стрелять ему "совсем не жалко - потому что там мозгов совсем нет", а вот убитого им зайчика пресс-секретарь однажды пожалел: "Потому что там мозгов уже побольше, и агония была - фу, кошмар..."
Я, несколько лет вообще не евшая мяса (и способная временно отказываться от вегетарианства только после удачного сеанса самовнушения, что мясо растет в супермаркетах), слегка щипала себя, чтобы проверить: я ли - та красавица, которая нежно танцует с этим кремлёвским чудовищем.
Впрочем, мои ответные шуточки тоже не на шутку испугали чиновников. Надо было видеть, как неприятно напряглись их физиономии, когда я образно объяснила, где находится дача Маши Слоним: "Да это же просто на расстоянии ружейного выстрела от дачи Ельцина!"
* * *
Как ни странно, в моих научных наблюдениях за кремлёвскими обитателями "без галстуков" таилось гораздо больше опасности для меня, чем для них самих. Потому что моя-то нервная система оказалась, разумеется, куда менее прочно защищена, чем мутантская. И чем более жалкое впечатление они производили, тем психологически труднее было мочить их в статьях.
В Стокгольме, например, в декабре 1997 года со мной случился натуральный приступ "стокгольмского синдрома" - широко известный в психиатрии феномен, когда заложники начинают отождествлять себя с удерживающими их террористами. Одной человекоподобной фразы Сергея Ястржембского (о том, что он "испытывает физическую боль", когда видит Ельцина в таком ужасном состоянии, в каком тот выступал в шведской ратуше) было достаточно, чтобы я начала отчаянно, чуть не до слёз, жалеть этого кремлёвского чиновника. И несколько недель после этого, из жалости, я сознательно слегка смягчала в статьях обычно предельно жёсткие оценки в адрес публично врущего о президентском здоровье споуксмена.
В один прекрасный день начальник отдела политики осторожно сказал мне:
- Не обижайся, но, по-моему, ты начинаешь постепенно проникаться их логикой. Будь, пожалуйста, осторожна. Ты уже несколько раз, рассуждая о сути кремлёвских интриг, произнесла фразу "я прекрасно их понимаю".
Я почувствовала, что он прав. И ровно в тот момент я раз и навсегда выработала для себя абсолютно железное противоядие от кремлёвского вируса, который мы, диггеры, рисковали подхватить при неформальных контактах с мутантами: упоминая в статьях о политиках, с которыми знакома лично, мочить их в два раза сильнее. И в результате, если наложится плюс на минус, то как раз и получится объективно.
* * *
Во время "римских каникул" с Ельциным в феврале 1998 года к нашей компании, регулярно устраивавшей смешанные, мутантско-диггерские ужины во время каждого зарубежного визита президента, присоединился и еще один завсегдатай - Борис Немцов.
Незадолго до поездки в Рим я брала у вице-премьера Немцова интервью. И когда после этого он увидел меня на аэродроме, в специальном загончике для прессы, где нас заставляли ждать прилёта президента, молодой реформатор, моментально позабыв про Ельцина, рванул к ограждению.
- Трегубова, мы идем сегодня ужинать, - безоговорочным тоном заявил вице-премьер.
Ельцин покосился на своего несостоявшегося преемничка недовольным глазом. И мне во избежание скандала в присутствии президента пришлось пригласить Немцова присоединиться к нашей компании.
Ужин с мутантами в средиземноморском ресторане получился во вполне вампирском духе. Как только журналистке Вере Кузнецовой подали пасту с чесночной заправкой, главный редактор "Эха Москвы" Алексей Венедиктов, сидевший с ней рядом, вдруг заволновался, втягивая носом воздух, потом вскочил, пересел на другой край стола, а в конце концов уже оттуда истошно закричал нам: - Уберите это отсюда немедленно! Там же чеснок!
- Vampire, - хладнокровно констатировал наш официант и поспешил удалиться.
* * *
Из всех сидевших за столом только одна я точно знала, что Венедиктов - не вампир, а аллергик. Потому что даже во время октябрьского мятежа 93-го года, когда мы с ним и ещё десятком журналистов вместе безвылазно сидели у Сергея Юшенкова в "демократическом" Федеральном информационном центре на Страстном бульваре, куда вот-вот грозили зайти в гости боевики, уже разгромившие Останкино, под окнами стреляли, и поэтому о том, чтобы выйти на улицу купить еды не могло быть и речи (мне, как самой маленькой, Сергей Николаевич благородно скормил за эти трое бессонных суток три полные сахарницы с рафинадом - единственный провиант, который был в запасе) - так вот, даже тогда, когда на третий день нам героически, практически под пулями, доставили туда заказанную из "Пиццы-Хат" по телефону еду, смертельно голодный, как и все мы, Венедиктов, судорожно раскрыв принесенные картонные коробки, чуть не заплакал - и наотрез отказался от найденных внутри вкуснейших горячих сырных тостов, едва почувствовав от них лёгкий чесночный аромат.
* * *
Но в мирном феврале 1998-го суеверный итальянец еще долго, разнося десерт, исподтишка пытался заглянуть, не прячет ли Венедиктов, часом, под бородой еще и клыки Зато вице-премьер Немцов в тот "вампирский" вечер в Риме, наоборот, быстро доказал нам, что если он и вурдалак, то какой-то неправильный. Бракованный экземпляр.
Например, к моему любимому Риму он сразу применил весьма точный, но не вполне типичный для кремлёвской дипломатии эпитет:
- Это - самый разъе...ский город из всех, которые я знаю!
Я не преминула тут же сообщить вице-премьеру, что это - как раз то самое определение, которое лучше всего подходит и к нему самому.
- Знаете что, Лена! - слегка обиженно заявил мне на это вице-премьер, мой будущий друг, с которым мы в тот момент обращались друг к другу еще на "вы". - А вы вообще все ваши статьи о Кремле пишете по принципу: "Мимо тёщиного дома я без шутки не хожу!"
Кто не знает продолжения этого хулиганского стишка - спросите у Немцова. Я вам пересказывать отказываюсь.
* * *
Очень скоро я вообще уже запуталась, кто же из нас на кого больше влияет в этих "опасных связях": журналисты - на ньюсмейкеров или, наоборот, они - на нас.
Кстати, возвращаясь к стилистическим проблемам: часто случалось даже, что кремлёвские чиновники заражали журналистов с ослабленным иммунитетом лингвистическими паразитами. Например, среди моих коллег можно без труда опознать исторический пласт журналистов, которые работали в "кремлёвском пуле" ещё во времена администраторства Чубайса. Индикатор был очень простой: все они, как и Чубайс, ошибочно употребляли слово "накоротке" не в классическом, крыловском значении "интимно, дружески", а в вульгарном смысле "недолго". И ещё, так же, как и он, по поводу и без повода прибавляли ко всякой фразе бессмысленное, но экспрессивное выражение "на секундочку": "А кто, на секундочку, страну спасать будет?!"
Вскоре я даже научилась с большей или меньшей статистической погрешностью определять, кто из кремлёвских чиновников с каким журналистом или журналисткой "накоротке". Сделать это было необычайно просто: у таких парочек всегда был идентичный запас анекдотов и идентичная манера их пересказывать.
В силу крайней узости политической тусовки можно было даже самой запустить в неё какой-нибудь свежий анекдот и подождать, с какой стороны и в каком виде он к тебе вернётся - проследив, таким образом, цепочку связей. Как мне впоследствии рассказывали, тот же приём (прозванный в кремлёвском просторечии эхолотом) обильно использовал и Валя Юмашев, запуская ложные слухи и отслеживая потом цепочку их передвижения.